ipsilon1 , у меня нет никаких сомнений в том, что свидетельству З.А. Ольшевской можно доверять. Я просто анализирую этот факт в контексте биографии Л.С. Шаховской. Давайте точно вспомним, что говорит Ольшевская:
«…она рано потеряла родителей, и ей пришлось с юных лет зарабатывать на жизнь. Помогло хорошее образование, полученное в детстве. Она обучалась в изобразительной студии Юона, знала языки. "
Отсюда четко видно, что обучалась она именно
в студии Юона, и это
было в детстве. Считаю, что эти факты неоспоримы, и от них нужно отталкиваться.
Кроме того, из биографии К.Ф.Юона известно, что он вел педагогическую деятельность на протяжении всей своей творческой жизни, но собственной студии у него больше не было.
- Автопортрет К.Ф. Юона, 1912 г.
Попались интересные воспоминания о занятиях в этой студии в 1916 году художника Л.Н. Хорошкевича. Они показательны тем, что художник 1902 г.р., то есть всего на два года старше Лидии Сергеевны. Приведу выдержки из них - в том, что касается занятий.
Ссылка на источник:
http://new.rusarchives.ru/publication/k ... vich.shtml
В 1916 г. я поступил на воскресные занятия в классы рисования и живописи К.Ф. Юона и жил одной мыслью от воскресенья до воскресенья. <…>
В студии Юона
Mы шли по Арбату, и я задавал папе множество вопросов, вертевшихся возле одного и того же, а он был озабочен и рассеян.
В этот час Арбат был малолюден. Воскресный отдых соблюдался строго. Полотняные козырьки над окнами магазинов не были спущенными, сентябрьское солнце светило неярко и осенняя дымка слегка затушевывала перспективу переулков, дома с мезонинами и садами и повороты Арбата. Арбат был мне знаком хорошо. Вот магазин Шахворостова, где всегда пахло сухими грибами, мукой и цикорием, вот "Ницца" с блестящими витринами красок, палитр и кистей, вот кривые, стертые ступени вылезших на тротуар старых домов, вот на вывесках кукольного вида дамы в боа и франты с откинутыми полами пальто.
Истекал третий год войны, а два прошли в переменных радостях и волнениях, в надеждах на победу и конец. Победу над Вильгельмом должен был принести главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, тот, чья сухопарая старческая фигура внушала мне наивную мысль о неподдельном величии. А фронт не двигался, Москва переполнялась военными, ранеными и беженцами. Не найти было семьи, в которой брат, сын, муж или отец не были на фронте.
Папа был озабочен. Кругом все чаще и настойчивей говорили о революции. В доме отца изменился состав клиентов: исчезли знакомые Гарфункель и herr Chekles, и какие-то еще менее знакомые люди просиживали подолгу в кабинете отца и в гостиной, ожидая. Они оставляли после себя крепкий запах сигар, папирос и духов. На круглом столике гостиной вместе с журналами "Столица и усадьба" валялись газеты и журналы с карикатурами на курящих гимназистов, на мужей, изменяющих женам, на женщин в юбках цвета танго с разрезом вдоль ноги возле колена и изредка едкие, политические карикатуры.
По дороге в гимназию я не раз видел узкую, не новую вывесочку на выступе крыльца "Классы рисования и живописи К.Ф. Юона и Дудина". Классы помещались на втором этаже в доме "Общества русских врачей" на углу Арбата и Староконюшенного переулка. Приемная студии со старинными книжными шкапами в металлических скрепах, с конским черепом, тканями и гипсами и большим письменным столом носила отпечаток порядка и деловитости. Я разглядывал предметы, наполнявшие комнату, когда в приемную вошел Юон. Черная борода резко выделялась на белом воротничке, своеобразная голова с вдумчивыми глазами имела нечто поражающее, так же как и весь он в темном костюме, красивый в движениях, произвел на меня впечатление человека особенного, сильного, счастливого и светского в лучшем смысле этого слова.
Теперь я припомнил то, о чем говорили взрослые: лето в Воскресенске, строящуюся по проекту отца школу, торговую площадь и двух моих товарищей по играм: Игоря и Бориса - детей художника; лестницу на второй этаж и бородатого человека в белой косоворотке, со строгим видом приоткрывшего нам, держа в руке палитру и кисти, после чего мы горошком скатились с лестницы.
Фразы, сказанные Константином Федоровичем после того, как он внимательно посмотрел все мои рисунки, показались мне очень значительными - о том, что надо учиться, что очень хорошо иметь интерес к истории и что моя акварель верно передает весенний воздух. Последнее замечание меня смутило, так как жилой бревенчатый домик с открытыми окнами, тюлевыми занавесками и солнечными тенями был нарисован с натуры не весной, а осенью.
В студии оказалось пять комнат, и в каждой работали разное: гипсы, Венеру Медицейскую, столики с группами предметов и живую натуру. В первой комнате висел перечень красок нормальной палитры живописца (по Петрушевскому [4]). Стену одной из комнат заполняли мастерски написанные этюды: прекрасные по живой мимике женская голова и студеная темная река на снежной опушке леса с подписью "Бялыницкий-Бируля" [5]. В маленькой кладовушке можно было купить все необходимое для занятий: французскую бумагу для угля, альбомы, закрепители, холст, краски и кисти. Все было обдумано, все было устроено так, как надо.
В первый день я сухим углем осторожно сделал контур черепа и ушел домой с радостным чувством приобщения к чему-то великому. С этого же дня я стал гордым патриотом студии и другие московские студии Рерберга [6], Мешкова, Харламова [7] мне казались недостойными сравнения. Кстати, я знал о них только понаслышке. С первого же дня во мне поселилась бодрая уверенность, а в своем ничтожестве я не убеждался даже тогда, когда оно было очевидно.
Присмотревшись, я убедился, что почти все учащиеся в студии были старше меня.
На воскресные занятия приходило много молодых людей: гимназисты, реалисты и кадеты, а также молодые дамы, заполняющие, очевидно, все студии мира и вносящие с собой шумное оживление, улыбки, восторги. Но на дам я посматривал осторожно, а думал о них нелестно и очень консервативно. Искусство, сделанное женскими руками, в то время, за очень редким исключением, не содержало для меня ценных качеств. В живописи дам я не замечал смысла, а говорливость их меня смущала, как нечто недостойное. Незадолго до поступления в классы Юона я видел выставку женщин-художниц. Выставка была устроена в пользу раненых. На этой выставке было много нарисованных кошмаров, вампиров, снов, призраков и т.п., и с тех пор мне начало казаться, что женщины слишком восприимчивы к веянию непонятного и пустого декаданса.
Сосредоточенный ум в 14 лет имеет возможности полного и острого внимания к происходящему. Я ходил сторонкой и старался ничего не пропустить. Помощник Константина Федоровича, Михаил Алексеевич Добров, был серьезен и ласков, но к приходу Константина Федоровича все становилось напряженнее и деятельнее. Имя и власть гипнотизируют людей. Юон приходил в студию бодрый, мужественный, в чудном расцвете душевных и физических сил. Переходя от одного к другому, он садился, брал уголь и очень энергически вносил поправки, сопровождая их ясным и логическим объяснением. Он говорил то, что интересно слушать, что кажется понятным, но обычно ускользает, что понимается позже или не понимается вовсе. Расстояние между учителем и учеником всегда очень велико. Сколько заботы учителю исправить то, что неверно видят и неверно передается. Несмотря на множество моих ошибок, мне казалось, и это действовало бодряще, что Константин Федорович Юон оценивает меня положительно, как будто предполагал за моей молчаливой сдержанностью какие-то большие качества. Это было тем дороже, что он стал для меня единственным авторитетом. Еще не зная полностью его произведений, я чувствовал, что около меня мастер и художник огромной культуры и дарования. Ошеломляюще действовала его способность сгруппировать и обобщать явления жизни.
Объясняя и задержав перед мольбертом протянутую руку с угольком, Константин Федорович обращал взгляд к стоящему ученику, и мне казалось, что он взвешивает: дойдет ли сказанное и кто перед ним. Сказанное доходило. Как весенний дождь на землю падали на мои неопределенные взаимоотношения с натурой ясные слова о лепке формы, о характере, о распределении света, об анатомических признаках. В эти минуты нельзя было не отвлечься им самим, его мыслящими глазами и движениями крепкой и небольшой руки. Я видел, как спутанные и вялые работы под его рукой наполнялись энергичными контрастами золотистых, ярких тонов и окружались звучными тонами теней.
В одно из первых воскресений я рисовал студента в позе играющего на гитаре. Мне удалось в линиях передать движение и круглое лицо с глуповатыми навыкате глазами, но рисунок стал лучше, когда по указанию Юона я прибавил по два сантиметра к каждой ноге студента.
В воскресных занятиях, бывших для меня несравненной радостью, утвердился мой интерес к рисунку, и глаз приобрел новое внимание к изображению характерного. Нам позировали: круглолицая девушка с пылавшими от смущения щеками; монах в засаленной ряске, обросший, с разрезом глаз, похожим на волчий; худенький старичок в очках из богадельни, опирающийся на палочку; мальчик, обнаженный до пояса, и другой мальчик, тонкий, с впечатлительными "по-нестеровски" глазами. Во время перерывов монах с внушительной серьезностью, но украдкой, раздавал маленькие лубочные образки святых, отпечатанные на бумаге, и рассказывал о Старом Афоне. <…>